Валерий Рощин

Тринадцать способов умереть

Способ первый

1-2 сентября

Каким образом его будут лишать жизни, он не знал, но глубоко внутри тлел уголек надежды, что произойдет это быстро и без мучений. Смерть всегда казались ему далеким, неправдоподобным событием – с кем угодно, только не с ним! Да вот, поди ж ты, столкнулся нос к носу и приходится теперь терзаться, обливаясь холодным потом…

Вот, скажем, выстрел в затылок. Из пистолета. И неожиданно. Данный способ, пожалуй, выглядел самым предпочтительным, гуманным…

В крайнем случае – острым ножом по горлу. Как это у них делается?.. Судя по рассказам сослуживцев: кто-то подходит сбоку, хватает за волосы, запрокидывает голову назад и… Конечно, придется с минуту помучиться, пока молодое тело выплеснет пару литров крови, и угасающее сознание перестанет ощущать боль.

Однако жуткие истории, поведанные ранее товарищами, настойчиво предсказывали другой – жестокий и кошмарный конец. Поговаривали, будто могут отрезать голову; забить до смерти палками или прикладами; а того хуже – распоров брюхо, медленно дергать за кишки, скармливая их голодным собакам…

Ранним утром пленный младший сержант тяжело поднялся с собранного вороха грязной соломы – уснуть этой ночью так и не довелось, подошел к крохотному оконцу, устроенному рядом с входом в каменную, кособокую лачугу и с тоскою наблюдал за намазом – пятой молитвой на восходе солнца. Чечены в фесках, тюбетейках, армейских кепках стояли на коленях и простирали ниц под тонкий голосок местного отрядного муэдзина. Глядя на слаженное действо, он и сам не заметил, как завязал разговор с богом. С каким – не ведал, потому что никогда не заглядывал в культовые храмы, ни разу всерьез не задумывался: верит ли? Не знал ни единой молитвы, да и Господа поминал только всуе…

Он просил о снисхождении, вымаливал чудесное спасение, но понимал: жизнь висит на тонком волоске и сколь долго еще провисит – зависит от людей, отбивающих сейчас поклоны Аллаху. А конкретно от командира отряда боевиков – неопрятного сорокалетнего мужика с колючими, злыми глазками; с двумя седыми прядками, затерявшимися в густой черной бороде.

Трое суток назад амир по прозвищу Араб прилюдно объявил вердикт: казнить русского сержанта на рассвете сегодняшнего дня. Весь отпущенный срок сержант не терял присутствие духа: прислушивался к каждому звуку – не летит ли вертолет, не урчат ли бэтээры, не стреляет ли поблизости пехота, штурмуя этот лесистый взгорок. Вряд ли командование знало о его несчастье, да и знало б – не поспешило бы спасать. Но вдруг затеют операцию по уничтожению банды или захвату известного главаря?! Или пилоты парочки патрульных вертушек случайно зацепят взглядами расположенный на склоне лагерь?..

Эх, ему бы только один маленький шанс! Уж он бы точно его не упустил!..

И вот наступило сегодняшнее, злосчастное утро.

«Неужели с той проклятой минуты, когда Араб объявил о предстоящей казни, ничего не изменилось? Может быть, он передумал?.. Или позабыл о своем намерении?..» – в тайне надеялся молодой пацан.

Муэдзин замолчал, намаз окончился, мужчины поднялись с колен и стали расходиться. На крохотном пустыре перед лачугой сделалось тихо, обыденно, как и в предыдущие дни. Лишь одинокий страж, привалившись спиной к неровной каменной стене между оконцем и дверью, монотонно напевал национальный мотив…

«Забыли!.. – осторожной искоркой промелькнула радостная догадка. – Или решили помиловать! Чтоб получить выкуп или обменять!.. Такое ведь раньше тоже случалось».

Тяжесть тревоги постепенно вытеснялась хрупким предчувствием удачи. Пожалуй, самой огромной, великой удачи в его короткой жизни! Созерцаемый из оконца кусочек однообразного, бесцветного и одновременно пугающего пейзажа сначала робко окрасился безобидными оттенками; затем ожил, заиграл яркими бликами и, наконец, заполнился почти осязаемой теплотой. Сомнения и тревоги таяли с каждой минутой спокойного, солнечного утра…

«Они такие же люди, нелишенные жалости, сострадания, доброты, – едва заметно кивал парнишка, все еще побаиваясь поверить в нежданно свалившееся счастье. – И седобородый амир, оказывается, неплохой мужик. Араб… Почему Араб? Наверное, из-за темной прокопченной кожи лица. Просто решил пугнуть меня страшным приговором. Преподать урок неверному…»

Бесшумно ступая босыми ногами по земляному полу, засыпанному пересохшей грязной соломой, он прогулялся по убогому каземату; обошел вокруг вкопанную посредине помещения металлическую раскоряку, предназначения которой так и не сумел понять…

И тут вдруг почудились голоса – далекий нестройный хор мужских голосов. Мальчишка испуганно остановился, прислушался…

Нет. Показалось.

Спохватившись, он вновь метнулся к амбразуре, точно боясь изменений, способных в одночасье произойти снаружи в его отсутствие. На пустыре по-прежнему было тихо, безлюдно. Только «песня» караульщика, да резвая беготня мальчишки лет восьми, что обитал, должно быть, вместе с отцом или старшим братом в горном бандитском лагере. Сорванец гонялся с палкой за бараном, улизнувшим из огороженного дувалом закута. Догнав, оседлал, вцепился черными пальцами в шерсть, что-то задорно выкрикнул…

Пленный невольно улыбнулся – даже плюгавый юнец, огревший пару дней назад по спине своей длинной сучковатой дубинкой, в этот час представился вполне симпатичным и забавным ребенком. Да и те моджахеды, бившие в первые дни плена до потери сознания, до крови из ушей, до нестерпимого желания умереть – уж не казались извергами.

Он глубоко вдохнул побаливавшей от побоев грудью; слегка пригнул голову, мечтательно глянул на клочок синевшего неба. В памяти всплыли обрывки детства, прошедшего в маленьком городишке на извилистой, неспешно несущей желтоватые воды реке под названием Хопер. Молодая цепкая память мигом восстановила в воображении улыбчивое, доброе лицо матери; незлобивое ворчание на его шалости отца – водителя молоковоза; хрупкую, рыженькую одноклассницу Анюту, ронявшую на вокзале слезы и обещавшую дождаться…

И вдруг сладостные воспоминания о былой мирной жизни, светлые мечты о спасении и о встрече с родными людьми прервал чей-то властный окрик:

– А ну выходи, гяур!

Трое боевиков во главе с кривозубым коротышом, державшим в руках странное ружье, подходили сбоку к лачуге.

Холодная волна липкого страха прокатилась по телу от головы до пят; отпрянув от оконца, сержант качнулся, удерживая равновесие на враз ослабевших ватных ногах. Сколоченная из грубых досок дверь шумно распахнулась – в слепившем пятне проема появились крепкие мужские фигуры. Сильные руки подхватили, поволокли на улицу…

На краю обширной, чуть пологой поляны, вокруг которой был разбит лагерь, собиралась толпа страждущих лицезреть очередное зрелище. Полевой командир Руслан Куцаев – тот самый неопрятный хмурый чеченец с двумя седыми прядками в черной бороде, по-хозяйски устроился в старом кожаном седле, брошенном на траву меж высоких древесных стволов. Другие расположились по обе стороны от амира.

Русского сержанта привели из каменного сарайчика, правую руку по приказу все того же кривозубого чеченца с жиденькой квадратной бороденкой, для чего-то нацепившего на лицо модные темные очки, накрепко привязали к коренастому, крепкому дереву…

Он не сопротивлялся. Изредка хлопая длинными ресницами, паренек лишь бросал на зрителей непонятливые взгляды, наполненные отчаянием, мольбой, парализовавшим волю страхом. Когда одноглазый пожилой моджахед подвел к нему отрядного битюга – могучего жеребца по кличке Бахыз, он сызнова посмотрел в глубокую синеву чистого неба; что-то прошептал бледными, обескровленными губами…

Покорно выдержав грубость, с которою опутали свободным концом конской упряжи левое запястье, пленный так и стол, задрав коротко остриженную голову кверху… И продолжал нашептывать – верно, молился или прощался с близкими. Он не слышал отрывистой злой речи, произнесенной Арабом перед страшным действом; как не слышал и дружных одобрительных возгласов полусотни абреков и последней команды торопившегося куда-то амира…